Улетела сказка вместе с детством,
Спрятавшись за чопорной шиpмой.
Фея поспешила одеться.
Я стряхиваю пепел в это небо.
Горжусь тобой. И тебе не отнять этой гордости, что бы не случилось в наших корявых жизнях. Это чувство переполняло меня всегда, с самого начала жизненного пути. С самого глубокого детства, когда я с восхищением в широко распахнутых глазах смотрел, как мой старший брат с крайне серьезным лицом брал в маленькие ручонки отцовскую гитару и неумело задевал пальцем струну. Гитара жалобно отзывалась дребезжащим звуком, а ты удовлетворенно улыбался, стреляя в мою сторону глазами. Нам было строжайше запрещено даже смотреть на этот инструмент, которым отец дорожил больше жизни. А ты не побоялся тогда ошеломляюще дерзко подобраться к этой бесценной гитаре на глазах у папы. Не побоялся заставить блестящую красавицу зазвучать. Просто не побоялся, даже когда отец гневно вскочил с дивана и направился к тебе.
В тот день тебя лихо отлупили, и ты около часа сидел в углу своей комнаты, молча вытирая слезы. Не подпуская меня к себе, ты лишь громко сопел, потирая пылавшую от хлесткого удара щеку. И даже тогда я гордился тобой.
Шли годы, а эта гордость все более увеличивалась в размерах. Мы оба росли, менялись на глазах возмущенных родителей, которые были категорически против того, чтобы их дети так уродовали себя совершенно ненормальными прическами и пирсингами. Ты первым осмелился проколоть себе губу. В тот день ты пришел домой весь светящийся, и демонстративно сел прямо перед мамой, которая подавилась воздухом, увидев твою опухшую от прокола губу и поблескивающее колечко в ней. Криков было море… Казалось, что дом рухнет от маминого голоса, ударявшегося о стены. А что делал ты? Конечно же улыбался. И молчал. А я гордился, стоя возле двери и наблюдая за этим зрелищем.
Но знаешь, когда я гордился больше всего? Я уверен, что ты помнишь этот день. Я тогда вошел в класс, щеголяя густо накрашенными глазами. Вошел и остановился, почувствовав на себе колючие взгляды. Сердце тогда так бешено стучало, а коленки дрожали от страха…я впервые явился в таком виде в школу. Даже не знаю, зачем мне тогда понадобилось идти вот так на занятия. Хотя нет, знаю… Я пытался стать таким же, как ты. Смелым и независимым. Но в тот момент, когда класс дружно взорвался оглушительным смехом, я понял, насколько ничтожна была эта попытка. И тогда…а ты ведь знаешь, что тогда.
- Билл Каулитц, как вы посмели явиться в таком виде на уроки? На кого вы похожи? Это отвратительно!
Громкий возглас нашей преподавательницы окончательно добил меня, и я залился краской, уткнувшись взглядом в пол. Было так паршиво, как никогда. И этот громкий смех, резавший меня до крови на сердце. Я и так был посмешищем, а в тот день окончательно закрепил на себе клеймо под названием Изгой.
И что сделал ты, Том? Милый мой, любимый брат, самый лучший человек на свете? Моя опора, мой свет, мой воздух…родной.
Ты откинулся на спинку своего стула и ухмыльнулся. Хорошенько оглядел меня, остановившись внимательным взглядом родных глаз на неумело накрашенных ногтях. Я напрягся, слишком отчетливо ощущая на себе твой взгляд. И даже мурашки по коже побежали, представляешь? Я ждал…я поверил, что сейчас ты встанешь, подойдешь ко мне…не обнимешь, нет. Просто возьмешь за руку и выведешь отсюда, из этого смеющегося дурдома. Том, я не сомневался в тебе! Ты бы не смог подвести.
И когда самый лучший на свете голос зазвучал громче всех остальных выкриков, я наконец смог поднять голову и взглянуть тебе в глаза. И встретил в них мольбу о прощении.
За что? Прошу, не извиняйся…
- Эх, а я ведь говорил маме, чтобы она прятала подальше свою косметику, - театрально вздохнул ты. – Он ведь давно на нее глаз положил. Блин, ну вот, теперь я лишился брата…осталась лишь сестра, и та какая-то странная!
В ушах моих зазвенел новых взрыв смеха. Перед глазами было только твое лицо, но и оно было словно в тумане. И эта кровь, прилившая к вискам…стыдно, очень стыдно. Я бы сказал, убийственно паршиво.
Но я гордился тобой. Ты не побоялся унизить меня, своего близнеца, свое родное существо. Ты всегда был очень смелым. Не то, что я.
Hет, тепеpь не то вpемя,
Hет, тепеpь не то небо,
Когда можно было пpосто улыбаться,
Сеpым оно будет потом.
А помнишь, как я попал под колеса автобуса? Повезло мне тогда сказочно…отделался лишь ссадиной на щеке, вывихом ноги, разбитой губой и невменяемым состоянием. Когда меня везли в больницу, я даже думать ни о чем не мог. Больно было жутко…и страшно. Перед глазами был автобус, который чудом не отправил меня на тот свет.
Из больницы меня забирал ты. Приехал тогда на своей новенькой, пафосной машине, сграбастал в кучу и засунул в салон. Потом забрался сам. Я не успел ничего понять, а ты уже крепко прижимал меня к себе, целуя за ухом и прося прощения за что-то. Мы ведь были в ссоре тогда…а ты смог сделать первый шаг. Не побоялся приехать за мной. Не побоялся прикоснуться, сломав свою гордость. Не побоялся заставить меня мелко дрожать в твоих руках, блаженно расслабляясь. И горячий шепот на ухо, прерывающийся лишь затем, чтобы влажные губы коснулись моей кожи.
А потом ты долго смотрел на меня. Хмуро сведя брови к переносице, изучал каждую черту. Твое лицо болезненно исказилось, когда взгляд наткнулся на мою ссадину. Она полыхала огнем… И тогда что ты сделал, Том? Осторожно приблизил лицо ко мне, заставив замереть, а затем с трепетом провел мокрым языком по этой ранке. Поцеловал, лизнул снова. Подул на нее, с усмешкой наблюдая за тем, как я с наслаждением закрыл глаза, полностью отдаваясь ощущениям, даря тебе бразды правления над собой. Власть. Ты получил ее в тот день.
Я гордился, да. Несомненно гордился, плавясь от ласкающих меня губ, которые с нескрываемым напором переползали с лица на шею и обратно…
И плевать нам было на то, что мы братья! Да какая к черту разница, кого ты любишь?! Близнец это или сосед со скверным характером. Бомж, не имеющий в кармане и блохи, или избалованный жизнью миллионер. Любите! В этом чувстве нет преград.
А ведь как это дерзко, как приятно – отдаваться собственному брату. Ощущать его полную победу над собой, и разделять этот триумф, громко крича от удовольствия под ритмично двигающимся телом. Касаться нерешительно пальцами влажной от выступившего пота спины и кусать губы от счастья, рвущего душу на куски. Какое это блаженство – быть скованным его сильными руками, скользящими повсюду. Когда он проталкивает руку между сомкнутыми телами и обхватывает напряженный донельзя орган, взрываться с громким криком…и потом этот язык, проникающий в тебя, захватывающий в свой танец так дерзко. Можно все. Можно даже спятить от этих ощущений. Главное – любить…
А мы ведь любили, правда? И гордились. Ты собой. А я – тобой.
Все так гармонично!
Было…
Если сделать все, что надо и не вспоминать,
Если спpятаться в подушку и не вспоминать,
Если видеть небо сеpым и не вспоминать,
Что небо, небо было голубым,
Hебо, небо было голу...
Любить сказочно, любить горячо, любить всегда. Любить тебя. И позволять любить себя так же. Ты ведь знал, что я прощу всегда и все. Прощу твои частые отъезды за город без предупреждения и обещаний вернуться в скором времени. Прощу недовольно скривленное лицо при виде моего подарка на Рождество. Прощу даже твоих друзей, которые ненавидели меня всеми внутренностями. Они пытались расставить нас по разные стороны, но ты твердо стоял на ногах. Ты был непоколебим. Уверен в себе и дерзок. Впрочем, так ведь всегда было.
А однажды ты просто не пришел домой. На улице был невыносимый колотун, ветер пробирался до самых костей и заставлял трястись меня, подобно осиновому листку. Легкая рубашка, джинсы и ослепительно белые кроссовки – вот и все, во что я был облачен. Ты уехал без предупреждения, не послав даже жалкой смски на мой мобильник. Уехал. И забыл положить под крыльцо ключи от нашего дома. И знаешь, что я сделал тогда, Том? Сел покорно на крылечко и стал ждать тебя. Дрожа от холода и зябко ежась, я в надежде озирался по сторонам и напрягал слух, пытаясь уловить звук подъезжающей машины. Я был уверен – ты приедешь совсем скоро.
Пошел дождь, обдав меня ледяным душем и заставив свернуться в трясущийся комок. Я даже выматерился тогда, хотя ругательства от меня можно было услышать крайне редко. Обидно ли мне было? А вот и нет. Было холодно, неприятно, мокро, одиноко…как угодно, но только не обидно. Ведь я знал, что вскоре ты вернешься.
Утром я проснулся на еще влажном от пролившегося дождя крыльце с жаром и хриплым кашлем.
Мне совершенно некуда было идти, поскольку друзей у меня совсем не имелось. Я посвятил всю свою жизнь тебе. Да и люди отворачивались от меня, не желая общаться. Идти к твоим друзьям? Сама эта мысль была бредова. Они были бы рады узреть Билла Каулитца промокшим и стучащим зубами. Были бы рады лишний раз осыпать его насмешками. Нет, я не мог к ним пойти… Что? Родители? Они покинули город более двух лет назад. И этот вариант тоже отпадал.
Тебя не было в городе три дня и одну ночь. Все это время я как идиот сидел возле нашего дома, давясь раздирающим горло кашлем. Спал, обняв себя холодными руками и проклиная громко урчащий от голода живот. А когда снова проливался дождь, я открывал рот навстречу летящим с неба каплям и жадно пил, смачивая пересохший рот.
Я почти сдыхал, мучаясь от жара, снедавшего меня.
Утром четвертого дня ты нашел меня скорчившимся возле запертой двери. Я бормотал какие-то совершенно бессвязные фразы и задыхался. Хрипел и плавал в глубине себя, отдаваясь овладевшему мною бреду. И как сквозь туман успел почувствовать твое прикосновение к своему лбу, прежде чем отключиться.
Я метался в кровати ровно два дня. Не выходя из темноты, окутавшей меня своим покрывалом, я покорно спал, накачанный какими-то уколами и надежно укрытый несколькими одеялами, заботливо принесенными тобой.
Когда я очнулся, ты сидел возле меня и улыбался.
А знаешь, каково мне было видеть эту улыбку в тот момент?! После того, как я беззвучно ждал тебя на этом проклятом крыльце почти четыре дня, изнемогая от жажды и голода! Как я падал, обессилев от охватившего меня жара! А ты улыбнулся…улыбнулся, мать твою!
Тогда я в первый и последний раз ударил тебя. Совсем еще слабой от болезни рукой проехался прямо по растянутым в наглой улыбке губам, навсегда стерев ее с твоего лица.
- А сейчас пообещай мне, что больше никогда не посмеешь приблизиться. Что больше никогда не улыбнешься. Пообещай мне, тварь, что уйдешь и больше никогда не вернешься!
- Обещаю, - твердо сказал ты и вышел.
Да как ты мог! Ушел…покорно ушел, позволив мне, наконец, разрыдаться. Оставив мне свои деньги, эти злосчастные ключи от дома и кучу воспоминаний. Ушел навсегда, неизвестно куда. Сдержал свое чертово слово. Ведь ты всегда мастерски умел выполнять свои обещания!..
А я остался жить в этом доме, по-прежнему гордясь тобой. Ведь ты смелый, храбрый, дерзкий. Ты независимый. Не мой.
Только это не поможет тем, кто любит pисовать.
Любит, любит pисовать.
Любит, любит pисовать.
Люблю ли я рисовать? О да, очень… Эта страсть появилась у меня после твоего ухода. Стоило мне оклематься, как понимание всего произошедшего ударило меня камнем по голове, заставив громко вскрикнуть. Я в один миг понял, чего лишился. Понял, что больше никогда не смогу увидеть тебя, не смогу поцеловать каждый кусочек твоего тела, не смогу… Да жить я не смогу.
Роясь в оставленных тобой вещах, я случайно наткнулся на наш фотоальбом. Дрожащими руками положил его себе на колени, осторожно открыл, впиваясь взглядом в такие бесценные сердцу кадры. И так просидел наверное около часа, гипнотизируя взглядом наши застывшие на фото счастливые лица, красивые пейзажи за спиной, и ослепительно голубое небо над головами…
Я обклеил нашими фотографиями всю свою комнату, бывшую когда-то нашей. Теперь отовсюду на меня смотрели твои глаза, и порой мне грезилось, будто ты снова рядом. А по ночам становилось очень страшно… Я забивался в угол комнаты и боязливо озирался по сторонам. Мне казалось, что твои фото ненавидят меня. Что напечатанный ты мечтаешь сойти со стен и сжать мое горло своими руками. Была ли это паранойя? Не знаю…но что-то внутри меня перевернулось с тех пор.
Каждый день я ждал, что ты все же нарушишь свое обещание. Глупый, я такой глупый! Наивный, ничему не научившийся у жизни ребенок. Ты ведь такой гордый, смелый, независимый. Ты не вернулся бы, пообещав однажды.
И наверное так было нужно. Ты изменил мое существование, покорно уйдя. Я теперь смело могу назвать себя художником, знаешь? Каждый вечер я беру в руки кисть, ставлю на пол краску и подхожу к нашим фотографиям, висящим на стене. Задумчиво склоняю голову, размышляя, за какую картинку взяться на этот раз. Зацепившись взглядом за нужную карточку, ликующе подрываюсь к черной краске, окунаю в нее кисть и медленно провожу по нашим лицам. Закрашиваю их тщательно, не пропуская ни одного миллиметра. Это целое искусство, Том! Ты бы знал, ты бы видел… Так идеальны мы с тобой под этими черными масками. Почему в жизни мы не носили такие?..
А затем взять новую кисть. Испачкать ее в безнадежно серой краске. И следом за этим решительно, одним движением закрасить слепящую голубизну напечатанного неба.
Наши фото. Твое сдержанное обещание. Десятки лет в боязни быть убитым самим же собой, и длинные ночи в компании разукрашенных шедевров. Мы с тобой так красивы в этих черных масках… И небо над нашими головами непременно серое.
Но я все равно горжусь тобой.
